В издательстве «Центрполиграф» готовятся к выходу «33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине» Евгения Анташкевича – продолжение «Харбина», многогранное повествование о судьбе русского офицера, выживающего в штормовом море отечественной истории.

 

«…Они сидели на берегу неширокой, быстрой с каменистым дном речки под названием Таскан. В полусумраке начало июльской северной белой ночи на поверхности струящейся воды были видны волны ,  кручеными нитями расходившиеся от барашка белой пены в том месте, где из воды выглядывало первое, самое большое кольцо морд ши.

— Ну что, проверим еще раз, если что заплыло, чистим и кидаем в ведро? — спросил Михаил Капитонович.

— Я почищу, — ответил Гога.

— А остальная у нас уже чищеная и только и ждет своего часа!.. Подбросьте травы посуше, и свежей, вон люпинов нарвите, пусть дымят, а то комары не дадут покоя! Гога встал, поднялся к дороге и стал резать ножиком высокие, похожие на пирамидки, сплошь усыпанные мелкими сиреневыми цветами люпины.

— Хватит? — крикнул он и поднял в руке похожую на букет охапку.

— Рвите, рвите, лишним не будет, или режьте, если есть чем…

Михаил Капитонович разулся, снял брюки и пошел к реке. По плоской, гладко отполированной гальке он дошел до глубокого места и поднял мордушу. В ней трепыхались помельче штук пять хариусов и покрупнее три ленка; он подтащил за большое кольцо мордушу ближе к берегу и по одной перекидал рыбу.

— Вы там возитесь с травой, пока бросьте это, идите чистить, и можно ставить уху. Гога нарезал еще такую же охапку, вернулся и всю бросил в огонь.

— Экий вы какой расточительный, — распрямляясь от мордуши, сказал Михаил Капитонович. — Надо подбрасывать понемногу, тогда надольше хватит. Вы те, что сверху, отложите, пока не загорелись, и давайте-ка начинать, а то мои именины уже настали Гога, Игорь Валентинович Заболотный, прихватил обеими руками лежавшие сверху и уже подпускавшие из-под себя дымок люпины и отбросил их в сторону. Он распрямился, вытер о штанину нож и пошёл на берег, где на гальке била хвостами выловленная рыба.

— Я, знаете ли, Михаил Капитонович, всего несколько лет назад, когда удавалось поймать такого красавца, — он взял под жабры и поднял самого большого ленка, — ел их живьем, не чистя и без соли. Михаил Капитонович оттащил мордушу обратно и придавил кольцо тяжелым камнем ко дну. Потом прошел вдоль нее и проверил, придавлен ли ее конец. Оттуда ответил:

— Самое верное средство от авитаминоза, а наличие соли — это уже кулинария, знаете ли! Но сейчас у нас все есть — и соль — и даже перец.

— Светлана Николаевна?

— Она, хвали ее Господь! — Михаил Капитонович выбредал из воды, он вышел на сухое, уселся на береговую гальку и стал надевать носки. — Если бы не она… — кряхтя, сказал он.

— А который час? — спросил Гога и глянул на серое нетемнеющее небо.

— Уже половина первого, поэтому я и сказал, что мои именины уже настали. Гога почистил ленков, ополоснул и положил в кипящую воду, потом то же сделал с хариусами и вопросительно посмотрел на Михаила Капитоновича.

— Соль вон в кульке, видите, рядом с кошелкой, из газетного листа, там же несколько листиков лаврентия…

— А лаврентий, Михаил Капитонович, в данном случае пишется с большой буквы или с маленькой? — Глаза у Гоги смеялись.

— Господь с вами, шутить изволите, в этом слове букв вообще никаких нет, одни звуки.

— Ну да, ну да! — Гога с ухмылкой бросил в ведро несколько ложек соли и лавровый лист.

— Да, вы там особо ложкой не шурудите, рыба нежная, закипит, и минут через пять снимайте с огня!

Михаил Капитонович оправил брючины и потопал сандалями:

— Пойду глушану разок. Он пошел по берегу вверх по течению, по дороге выбрал большой камень, прошел с ним еще несколько шагов, поднял и с силой бросил в воду. Камень упал, поднял брызги, брызги тоже упали, и круги на воде вытянулись в овалы и через несколько метров пропали.

— Тут яма, они тут хороводятся.

Он вернулся и сел у костра.

— Они стоят в яме, а сейчас, несколько оглушенные, уже плывут в нашу мордушу. Если не хватит, можно будет еще. Гога снял с костра закопченное ведро и отнес его на гальку ближе к воде.

— Жаль, нет крышки, сейчас бы минут за десять натянуло, и был бы дух на всю округу.

— И так натянет, хотя крышка была бы кстати, сейчас туда мошки и комара набьется, — сказал Михаил Капитонович и разрезал пополам большую луковицу. — А вы картошку бросили?

— А как же, в первую очередь! Тоже Светлана Николаевна?

— А кто же еще? Если вы не всю бухнули в ведро, можно будет запечь! Как вы относитесь к печеной картошке?

— Спрашиваете, я же костровой!

— Бойскаут?

— Ну, почти! У нас в гимназии христианского союза молодых людей не было…

— На Гиринской?

— Нет, но близко, на Садовой, почти угол Ажихейской, не было бойскаутов, было «костровое братство».

— По сути то же самое…

— Конечно! Так для нас летом не было вкуснее ничего, чем печеная картошка. До сих пор ее вкус не могу забыть.

— Сейчас вспомним, ушицы похлебаем и вспомним вкус печеной картошки!

Гога отошел от костра, открыл чемоданчик и достал бутылку водки. Михаил Капитонович посмотрел и сказал:

— Начнем с моей! — И он вынул из авоськи стеклянную флягу в толстом кожаном чехле.

Три или три с половиной часа назад, когда Сорокин вышел из орсовской лавки перед самым ее закрытием и направился домой, его окликнул мужчина лет сорока—сорока трех и сказал, что он Гога Заболотный. Михаил Капитонович узнал его не сразу, а когда узнал, удивился. В конце позапрошлого года Михаил Капитонович Сорокин освободился из заключения, получил справку, съездил в Магаданское управление Колымлага, и там ему выдали его вещи, в которых он был арестован в Харбине в августе 1945 года. Такая сохранность его удивила, но он почти все выкинул, кроме шляпы. Шляпу оставил. Потом, не зная, что делать и как поступить, ехать или не ехать на материк, он решил, что надо сначала привыкнуть к воле, и поехал в глубь Магадана. Одиннадцать месяцев назад он приехал сюда, в поселок Эльген, который стоял на самом краю обжитого людьми и лагерями магаданского пространства; пришёл к бывшей начальнице оперчасти располагавшегося в поселке до расформирования женского лагеря, подал ей справку и обратился с просьбой разрешить на какое-то время остаться. Его расчет был таков: на материке у него никого нет, и он никого не знает, поэтому он поживет тут, где ему все знакомо: и люди, и климат, и порядки; а потом решит, что делать дальше. Так ему посоветовал его знакомый, отбывавший срок известный в СССР эстрадный певец Вадим Алексеевич Козин — после освобождения остаться «на Магадане». Эта идея постепенного вживания пришлась Сорокину по душе, и он решил не торопиться. Прежде чем куда-то ехать, а ему были запрещены для проживания 17 городов, в том числе и его родной Омск, надо было узнать, как эта страна и этот народ живет на воле. Как советские люди жили в неволе, он знал. Бывшая начальница оперчасти, а ныне председательша поселкового совета ничуть не удивилась, видимо, таких, как он, боявшихся или опасавшихся малознакомой свободы, было немало, и разрешила, а под жилье отвела брошенную избу на окраине поселка. Наверное, у нее в голове была еще одна мысль: основу поселка составляла недавняя женская зона, в ней содержались родственницы «врагов народа», и сейчас Эльген был населен в основном женщинами.

На вид Сорокину было никак не дать его пятидесяти семи лет, да еще располагала его интеллигентность, а может быть, холостая председательша имела в виду что-то ещё, да промолчала.

После расформирования лагеря поселок Эльген опустел, почти все «врагини народа» разъехались, остались только те, кому было некуда ехать, да те, кто прижился. Такой или почти такой была заведующая лавкой ОРСа Светлана Николаевна Семягина, совсем даже не врагиня, а то ли жена, то ли вдова — то ли начальника лагеря, то ли заместителя начальника лагеря. После ликвидации зоны муж исчез, потому что опасался, что «порвут», и пропал. По крайней мере Светлана Николаевна за все время не получила от него никаких известий. Она стала заходить в избу Михаила Капитоновича, он же к ней не зашел ни разу — поселок был слишком маленький.

Гога взял фляжку.

— Какая! — сказал он. — Знатная!

Белесость ненаступавшей ночи позволила ему разглядеть, что фляжка была сделана из очень толстого стекла, поэтому она была тяжелая; и до середины обтянута двумя половинками кожи, сшитыми тонким шелковым шнуром, стежками, которыми шьют английские седла.

— Хороша!

Михаил Капитонович взял фляжку, вынул пробку и попросил Гогу, сидевшего ближе, достать из авоськи завернутые в газету стаканы. Он налил.

— Ну что, приступим?

— С именинами, Михаил Капитонович!

— За встречу!

Они выпили и закусили свежим луком, нарезанным четвертинками.

— Как же не хватало вот этого там,— сказал Гога и кивнул на север.

— А вы где отбывали? — спросил Михаил Капитонович.

— В Сусумане…

— Тогда там! — И Михаил Капитонович кивнул на запад. — Мыли золото?

— Нет, сначала долбал шурфы, а потом, когда прислали американскую драгу, меня, наравне с вольняшками, определили механиком. Все механизмы-то были американские, а я по образованию инженерэлектромеханик…

— Закончили?..

— Харбинский политехнический!

— Понятно! — Михаил Капитонович отгрыз от четвертинки луковицы и окунул ложку в уху. — Горячая еще. — И он стал на нее дуть. — Подбросьте, если не трудно, в огонь травы.

Гога встал и бросил в костер охапку уже подвявших люпинов.

— А вы? — спросил он.

— Я-то? — Михаил Капитонович снова

налил. — Я тоже в Сусумане, только у нас был специальный лагерь, особый, очень маленький, на один барак. Нас сидело человек сто — сто пятьдесят, разных пособников, карателей, полицейских и так далее.

— А-а-а, — протянул Гога, — понятно, это про вас рассказывали, что вас там чуть ли не каждый день расстреливали.

— Да нет, это всё фантазии. Небось уголовники стращали?

— Ну а кто же еще?

Они выпили, хрумкнули луком и стали ложками выбирать куски сварившейся

рыбы.

— Тяжело было? — спросил Гога.

— Нет! Только когда отправили на шурфы, как вас, там пришлось тяжело, а в основном мы все давали показания, двух лет хабаровских подвалов им не хватило.

— Вы тоже были в Хабаровске?

— Да! А кто из нас его миновал? Сначала год в сумасшедшем доме…

Гога посмотрел на Михаила Капитоновича.

— Да, Игорь Валентинович, в сумасшедшем доме. — Михаил Капитонович отрезал

горбушку хлеба. — Вам тоже горбушку?

— Давайте, хлеб свежий. Здесь пекут?

Михаил Капитонович кивнул.

— Я, как вам сказать, в общем, лишил жизни одного хама. При довольно звероватых обстоятельствах…

Гога перестал жевать и с полным ртом глядел на Сорокина.

— …когда убил этого советского предателя энкавэдэшника Юшкова, его еще японцы звали комкором или комбригом, не помню уже, про него много писали, что он убежал от кровавого Сталина. Так я действительно, слегка… — разламывая отрезанный кусок, сказал Михаил Капитонович, и повертел раскрытой ладонью у виска, — как бы был не в себе, но меня не шлепнули! Этот Юшков был для них очень нужной персоной, они хотели знать о нем все, а лучше заполучить его живьем, а я нарушил их планы. Поэтому они привели меня в порядок, в дурдоме, а потом посадили в камеру.

— Понятно!

— В камере я им все рассказал, а чего было таить? — Михаил Капитонович посмотрел на небо. — Уже часа два! Ничего? Не засыпаете?

— Нет, нет, что вы? Тем более, у нас есть вторая!..»

 

Книжное обозрение

#23 (2347)

фрагмент

28 января 13